February 2019

Ереван, привет!
Приезжаю вечером 9 мая - над городом салюты, двойной праздник: день Победы и день успешного штурма карабахского города Шуши в мае 1992 года.

В Ереване встречает Мане, я буду ее соседом на ближайшие несколько дней. Она рада моей компании, готовит ужин и завтрак, я угощаю ее своими дорожными историями и сушеной хурмой с грузинской границы.

Наконец-то на моем пути становится жарко. Можно пройтись в футболке. Город небольшой, 1 миллион жителей, как в Одессе. Водители здесь значительно более воспитанные, чем в Тбилиси. Частенько попадаются бедняки-попрошайки. Всюду фонтанчики-пульпуляки с питьевой водой.

Центр имеет круговую кайму из проспектов с оперным театром посередине. Главный пункт-акцент – Каскады, советский долгострой, превращенный местным богачом Кафенджаном в масштабное арт-пространство.

Здесь можно ознакомиться с современной скульптурой.

Но я больше смотрю на местных девушек – они сплошь миловидны, а зачастую откровенно привлекательны, и иногда даже неприлично красивы. Пышноволосые, темноглазые, смуглые, но я стараюсь не вертеть головой.

На прилавках в Ереване помимо непонятных мне апрельских персиков и абрикосов есть еще совсем неизвестные салатные травы: мандак, тархун, портулак, спаржа, шушан.

Всюду попадаются бесхозные коврики-сидушки.

Необычный крючковатый алфавит.

Вечерняя прогулка. Идем на кофе в «Далан» - арт-кафе на улице Абовяна, название заведения переводится как «арка» или «вход во двор». Всюду встречаются изображения синего цветочка – это незабудка-анморук, поясняет Мане, символ памяти об армянском геноциде.

Рассказывает, что еще 15 лет назад все ходили в строгих черных одеждах, но приехавшие в город иранские армяне сменили моду и привнесли новую стилистику в одежде. На ужин берем лахмаджо – армянскую пиццу, и женгяловхац – карабахскую травяную лепешку, запиваем кефиром-таном.

Центральные кварталы никогда не покажут устройства обыкновенной жизни города. Поэтому пора на периферию, на прогулку по старинным бедняцким районам Казер и Конд.

Мне нравится здесь, здесь видно, что дома строятся не навсегда – трещины, развалины, пустыри.

Проулками подошел к церкви Оганес (ориентировался на крест над заборами), присел на завалинке с Овиком Абрамяном, полным тезкой армянского премьер-министра (даже паспорт показал, такое совпадение вызывает у него неподдельную гордость за самого себя). Овик уже с утра помят и прокурен, всё думает, чем же меня угостить. Отвечаю, что не надо, я только позавтракал. Спрашиваю, 12-ое ли число сегодня, – он отвечает «наверно» и смеется.

Зашел в храм, тут щебечут ласточки и красными звездами горят лампадки. Неф по диагонали рассечен солнечным лучом, прорвавшимся в полумрак из окон под куполом. В сизом сиянии пылинки медленно-медленно падают вниз, для них эм-же сопоставимо с сопротивлением среды и воздух поддерживает их в невесомости. Ласточки пролетают церковь насквозь и так близко к прихожанам, что те невольно отмахиваются и слышат шелест птичьих крыльев. Пыль шевелится в вязкой каше воздуха, свечки мерцают в углу под иконой.

Какая находка – виноградник и огородные грядки во дворе на месте рухнувшей персидской мечети. От мечети остались характерные формы оконных рам (проемы окон давно замурованы). Начинается дождь, капли горят на солнце, над городом радужный мост.

Получаем приглашение, заходим в гости, переждать ливень. Роберт просто заметил нас и позвал к себе в дом, включает для нас телевизор, варит кофе, говорит – над городом радуга, это значит, будет счастье. Мы не спешим и слушаем – под Робертовым домом старинные фундаменты, «тут раньше бани были внизу, персики (иранские археологи, догадываемся мы) приходили как-то, я им показывал».

«Сын у меня, 32 года, не женится никак – всё решает кого взять, украинку, молдаванку, армянку. Говорю ему – хоть японку бери. Мне всё равно, для меня все люди одинаковы. Жизнь один раз даётся», «мои дед и бабка тут спасались, когда в Турции геноцид был. У бабки мужа тогдашнего и детей убили, у деда всю семью и детей его. Сюда сбежали, тут и познакомились, и новую жизнь начали, отца моего родили». Грустные истории армянского народа, 1915-2016.

На прогулке говорил Мане о том, что люблю места, поддавшиеся влиянию времени, смирившиеся с собственным распадом. Как эти домики, переулки. «Мне жалко ,что всё приходит в ветхость, и я по сравнению с этим не редкость. Мне жалко, что я неизвесность, мне обидо, что я не огонь» - цитирую Введенского.

Время не умеет выразить себя по-иному – только в виде разупорядочивания, дезинтеграции, выветривания, исчезновения частей мира. Мы стараемся не замечать проходящее мимо нас, текущее сквозь и внутри нас, пытаемся сопротивляться его действию. Но оно, между прочим, всё течет, меняя нас в одну и ту же сторону.

Мане внимательно слушает и, кажется, она понимает, о чём я. Ей начинает нравиться здесь, в бедном районе, казавшемся ей недостойным нашего визита. Мы сидим на лавочке, над нами щебечут стрижи, небо меняет окраску.

Перечитывал утром дневниковые записи от 1 мая, я ехал в Стамбул. 12 дней назад. Чувство времени, куда оно подевалось? Никак не пойму, давно или недавно это было. Отдельное время, вырванное из контекста пересчета часов и недель. Вокруг так много смены пространства, что времени неясно, как себя вести внутри моего мира ощущений, непонятно, как маркировать события, создавая чувство пережитого. Космос и хронос перемешались.

В музее Параджанова (это его ереванский дом, он жил здесь) экскурсовод отвечала на вопрос посетителя – кино снимать не давали, нигде не работал, на что же он жил? Оказалось, он был сыном антиквара, семья была знатная и небедная. Сам Параджанов мог кого-то проконсультировать по части раритетов, а тог что-нибудь перепродать. Сам Паражданов говаривал – «Папа Римский высылает мне ежемесячно из Ватикана бриллианты и я их продаю». Прекрасные экспонаты музея – коллажи из расчесок и разбитых тарелок, фотографии-аппликации.

Дворик дома маэстро сразу стал моим любимым местом в этом городе. Под раскидистым абрикосом, будто под зеленым шатром, с синим сигаретным дымком изо рта, на лавочке, беседуя с музейным сторожем – он разрешил здесь посидеть уже после закрытия музея, в вечерний час, в компании с оставшимся здесь добрым духом бородатого и гениального жильца.

Вулканический туф – магматическая горная порода, уплотнившийся пепел извержения древних вулканов. Главный декоративно-отделочный материал армянских городов.

Древний народ хурритов ставил в этих местах менгиры-вишапы, обозначавшие границы обжитых человеком земель. Правители эпохи Урарту устанавливали плиты с письменной гравировкой, повествующей миру о завоеваниях и законах.

Армянские цари наследовали необходимость в мемориальных колоннах. В 4 веке христианство объявлено государственной религией Армянского царства и резные стелы превратились в каменные кресты-хачкары. На всём протяжении веков главным скульптурным материалом оставался туф, мягкий и податливый для топора, резца и зубила. Резьба по камню, эта традиционная художественная деятельность, исторически закреплена на этой земле и ныне проявляется в местной тяге к скульптурной пластике в городском пейзаже.

И в мастерской каменотёсов работа кипит до самого вечера.

Сегодня отправляюсь в Гарни (запомнил по созвучию с украинским словом «гарно»), храмовый комплекс 7 века нашей эры. Дорога по горам через перевал на старом ПАЗике, деревенский маршрут, билет 250 драм. Проезжаем поселки с такими странными названиями - Вохчеберд, Гегадир. Видно, как здесь ползут почвы, утаскивая за собой вниз по склону дома, участки дороги и укрепительные сооружения. А еще видны местные лица, впалые щеки, натруженные руки пассажиров.

Храм Митры, то есть бога-солнца, римские архитектурные мотивы, шесть колон фасада, ионический ордер, архитрав, треугольный фронтон, карниз. Вверх ко входу ведут девять высоких ступеней (ступени неудобные, туристки-старушки неуклюже поднимаются, садятся отдохнуть).

Внутри господин солнце, диагональю пересекает пустое до звона пространство храма. Свет пылью оседает на камни. Солнечный прямоугольник ползет по полу, потом изламывается, взбираясь на стену.

Какой-то волосатый иранец забежал в храм, сходу сфотографировал, потом так же бегом к панораме над обрывом, снова кадр, и сразу развернулся и ушел довольный. А мне бедолаге приходится рассматривать свинцовые прослойки между идеально обтесанными камнями, фиксировать перемену оттенков на стенах, ходить вокруг полтора часа, а после сидеть и записывать вот это всё. Из густого облака выглядывает солнце, вокруг лавочки порхает бабочка-подалирий, хвастает тем, что умеет летать, куда хочет.

● ● ●
День уступает место вечеру, в разогретом воздухе стрижи и тополиный пух, пахнет свежескошенной травой, парни курят на лавке, смотрят вслед девушкам в ярких блузках, девушки, в свою очередь, пренебрежительно проходят мимо, с северо-запада, со стороны Арагаца, неизбежно надвигается перемена погоды – будет гроза.
Я съел мороженное и булку с орехами, запил все это банановым соком, закурил, ничего делать не хочется. Чувствую некоторую неуместность, чуть ли не извиняюсь перед Ереваном, что приехал сюда без конкретных целей, лишь повинуясь давно забытому инстинкту кочевых племен, следуя детским наивным желаниям узнать что там, еще дальше, за забором двора, за дорогой, за городом, за границей, за горами, за горизонтом. Зачастую оказывается, что там так же, как и здесь. Выясняется, что самое интересное не в том, что где-то что-то, а в том, что ты не там, где привычно-обычно.

Путешествие заставляет быть молодым. Я чувствую этот необратимый процесс – накопление пережитого, делающее тебя черствее, безразличнее, будто бы «опытнее и взрослее», но на самом деле попросту отнимая по чуть-чуть тот огромный запас жизненных сил молодости, казавшийся бесконечным в 22. Скоро станет ясно, что ты можешь не всё. Никто не становится моложе, неукоснительно стареем, отчаянно сопротивляясь. Но путешествие заставляет быть молодым...