Armenia

Ереван, привет!
Приезжаю вечером 9 мая - над городом салюты, двойной праздник: день Победы и день успешного штурма карабахского города Шуши в мае 1992 года.

В Ереване встречает Мане, я буду ее соседом на ближайшие несколько дней. Она рада моей компании, готовит ужин и завтрак, я угощаю ее своими дорожными историями и сушеной хурмой с грузинской границы.

Наконец-то на моем пути становится жарко. Можно пройтись в футболке. Город небольшой, 1 миллион жителей, как в Одессе. Водители здесь значительно более воспитанные, чем в Тбилиси. Частенько попадаются бедняки-попрошайки. Всюду фонтанчики-пульпуляки с питьевой водой.

Центр имеет круговую кайму из проспектов с оперным театром посередине. Главный пункт-акцент – Каскады, советский долгострой, превращенный местным богачом Кафенджаном в масштабное арт-пространство.

Здесь можно ознакомиться с современной скульптурой.

Но я больше смотрю на местных девушек – они сплошь миловидны, а зачастую откровенно привлекательны, и иногда даже неприлично красивы. Пышноволосые, темноглазые, смуглые, но я стараюсь не вертеть головой.

На прилавках в Ереване помимо непонятных мне апрельских персиков и абрикосов есть еще совсем неизвестные салатные травы: мандак, тархун, портулак, спаржа, шушан.

Всюду попадаются бесхозные коврики-сидушки.

Необычный крючковатый алфавит.

Вечерняя прогулка. Идем на кофе в «Далан» - арт-кафе на улице Абовяна, название заведения переводится как «арка» или «вход во двор». Всюду встречаются изображения синего цветочка – это незабудка-анморук, поясняет Мане, символ памяти об армянском геноциде.

Рассказывает, что еще 15 лет назад все ходили в строгих черных одеждах, но приехавшие в город иранские армяне сменили моду и привнесли новую стилистику в одежде. На ужин берем лахмаджо – армянскую пиццу, и женгяловхац – карабахскую травяную лепешку, запиваем кефиром-таном.

Центральные кварталы никогда не покажут устройства обыкновенной жизни города. Поэтому пора на периферию, на прогулку по старинным бедняцким районам Казер и Конд.

Мне нравится здесь, здесь видно, что дома строятся не навсегда – трещины, развалины, пустыри.

Проулками подошел к церкви Оганес (ориентировался на крест над заборами), присел на завалинке с Овиком Абрамяном, полным тезкой армянского премьер-министра (даже паспорт показал, такое совпадение вызывает у него неподдельную гордость за самого себя). Овик уже с утра помят и прокурен, всё думает, чем же меня угостить. Отвечаю, что не надо, я только позавтракал. Спрашиваю, 12-ое ли число сегодня, – он отвечает «наверно» и смеется.

Зашел в храм, тут щебечут ласточки и красными звездами горят лампадки. Неф по диагонали рассечен солнечным лучом, прорвавшимся в полумрак из окон под куполом. В сизом сиянии пылинки медленно-медленно падают вниз, для них эм-же сопоставимо с сопротивлением среды и воздух поддерживает их в невесомости. Ласточки пролетают церковь насквозь и так близко к прихожанам, что те невольно отмахиваются и слышат шелест птичьих крыльев. Пыль шевелится в вязкой каше воздуха, свечки мерцают в углу под иконой.

Какая находка – виноградник и огородные грядки во дворе на месте рухнувшей персидской мечети. От мечети остались характерные формы оконных рам (проемы окон давно замурованы). Начинается дождь, капли горят на солнце, над городом радужный мост.

Получаем приглашение, заходим в гости, переждать ливень. Роберт просто заметил нас и позвал к себе в дом, включает для нас телевизор, варит кофе, говорит – над городом радуга, это значит, будет счастье. Мы не спешим и слушаем – под Робертовым домом старинные фундаменты, «тут раньше бани были внизу, персики (иранские археологи, догадываемся мы) приходили как-то, я им показывал».

«Сын у меня, 32 года, не женится никак – всё решает кого взять, украинку, молдаванку, армянку. Говорю ему – хоть японку бери. Мне всё равно, для меня все люди одинаковы. Жизнь один раз даётся», «мои дед и бабка тут спасались, когда в Турции геноцид был. У бабки мужа тогдашнего и детей убили, у деда всю семью и детей его. Сюда сбежали, тут и познакомились, и новую жизнь начали, отца моего родили». Грустные истории армянского народа, 1915-2016.

На прогулке говорил Мане о том, что люблю места, поддавшиеся влиянию времени, смирившиеся с собственным распадом. Как эти домики, переулки. «Мне жалко ,что всё приходит в ветхость, и я по сравнению с этим не редкость. Мне жалко, что я неизвесность, мне обидо, что я не огонь» - цитирую Введенского.

Время не умеет выразить себя по-иному – только в виде разупорядочивания, дезинтеграции, выветривания, исчезновения частей мира. Мы стараемся не замечать проходящее мимо нас, текущее сквозь и внутри нас, пытаемся сопротивляться его действию. Но оно, между прочим, всё течет, меняя нас в одну и ту же сторону.

Мане внимательно слушает и, кажется, она понимает, о чём я. Ей начинает нравиться здесь, в бедном районе, казавшемся ей недостойным нашего визита. Мы сидим на лавочке, над нами щебечут стрижи, небо меняет окраску.

Перечитывал утром дневниковые записи от 1 мая, я ехал в Стамбул. 12 дней назад. Чувство времени, куда оно подевалось? Никак не пойму, давно или недавно это было. Отдельное время, вырванное из контекста пересчета часов и недель. Вокруг так много смены пространства, что времени неясно, как себя вести внутри моего мира ощущений, непонятно, как маркировать события, создавая чувство пережитого. Космос и хронос перемешались.

В музее Параджанова (это его ереванский дом, он жил здесь) экскурсовод отвечала на вопрос посетителя – кино снимать не давали, нигде не работал, на что же он жил? Оказалось, он был сыном антиквара, семья была знатная и небедная. Сам Параджанов мог кого-то проконсультировать по части раритетов, а тог что-нибудь перепродать. Сам Паражданов говаривал – «Папа Римский высылает мне ежемесячно из Ватикана бриллианты и я их продаю». Прекрасные экспонаты музея – коллажи из расчесок и разбитых тарелок, фотографии-аппликации.

Дворик дома маэстро сразу стал моим любимым местом в этом городе. Под раскидистым абрикосом, будто под зеленым шатром, с синим сигаретным дымком изо рта, на лавочке, беседуя с музейным сторожем – он разрешил здесь посидеть уже после закрытия музея, в вечерний час, в компании с оставшимся здесь добрым духом бородатого и гениального жильца.

Вулканический туф – магматическая горная порода, уплотнившийся пепел извержения древних вулканов. Главный декоративно-отделочный материал армянских городов.

Древний народ хурритов ставил в этих местах менгиры-вишапы, обозначавшие границы обжитых человеком земель. Правители эпохи Урарту устанавливали плиты с письменной гравировкой, повествующей миру о завоеваниях и законах.

Армянские цари наследовали необходимость в мемориальных колоннах. В 4 веке христианство объявлено государственной религией Армянского царства и резные стелы превратились в каменные кресты-хачкары. На всём протяжении веков главным скульптурным материалом оставался туф, мягкий и податливый для топора, резца и зубила. Резьба по камню, эта традиционная художественная деятельность, исторически закреплена на этой земле и ныне проявляется в местной тяге к скульптурной пластике в городском пейзаже.

И в мастерской каменотёсов работа кипит до самого вечера.

Сегодня отправляюсь в Гарни (запомнил по созвучию с украинским словом «гарно»), храмовый комплекс 7 века нашей эры. Дорога по горам через перевал на старом ПАЗике, деревенский маршрут, билет 250 драм. Проезжаем поселки с такими странными названиями - Вохчеберд, Гегадир. Видно, как здесь ползут почвы, утаскивая за собой вниз по склону дома, участки дороги и укрепительные сооружения. А еще видны местные лица, впалые щеки, натруженные руки пассажиров.

Храм Митры, то есть бога-солнца, римские архитектурные мотивы, шесть колон фасада, ионический ордер, архитрав, треугольный фронтон, карниз. Вверх ко входу ведут девять высоких ступеней (ступени неудобные, туристки-старушки неуклюже поднимаются, садятся отдохнуть).

Внутри господин солнце, диагональю пересекает пустое до звона пространство храма. Свет пылью оседает на камни. Солнечный прямоугольник ползет по полу, потом изламывается, взбираясь на стену.

Какой-то волосатый иранец забежал в храм, сходу сфотографировал, потом так же бегом к панораме над обрывом, снова кадр, и сразу развернулся и ушел довольный. А мне бедолаге приходится рассматривать свинцовые прослойки между идеально обтесанными камнями, фиксировать перемену оттенков на стенах, ходить вокруг полтора часа, а после сидеть и записывать вот это всё. Из густого облака выглядывает солнце, вокруг лавочки порхает бабочка-подалирий, хвастает тем, что умеет летать, куда хочет.

● ● ●
День уступает место вечеру, в разогретом воздухе стрижи и тополиный пух, пахнет свежескошенной травой, парни курят на лавке, смотрят вслед девушкам в ярких блузках, девушки, в свою очередь, пренебрежительно проходят мимо, с северо-запада, со стороны Арагаца, неизбежно надвигается перемена погоды – будет гроза.
Я съел мороженное и булку с орехами, запил все это банановым соком, закурил, ничего делать не хочется. Чувствую некоторую неуместность, чуть ли не извиняюсь перед Ереваном, что приехал сюда без конкретных целей, лишь повинуясь давно забытому инстинкту кочевых племен, следуя детским наивным желаниям узнать что там, еще дальше, за забором двора, за дорогой, за городом, за границей, за горами, за горизонтом. Зачастую оказывается, что там так же, как и здесь. Выясняется, что самое интересное не в том, что где-то что-то, а в том, что ты не там, где привычно-обычно.

Путешествие заставляет быть молодым. Я чувствую этот необратимый процесс – накопление пережитого, делающее тебя черствее, безразличнее, будто бы «опытнее и взрослее», но на самом деле попросту отнимая по чуть-чуть тот огромный запас жизненных сил молодости, казавшийся бесконечным в 22. Скоро станет ясно, что ты можешь не всё. Никто не становится моложе, неукоснительно стареем, отчаянно сопротивляясь. Но путешествие заставляет быть молодым...

Бросается в глаза советская форма местных пограничников – болото рубашек и брюк, кокарда на фуражке. Недалеко ушедшее прошлое. Какой контраст с грузинской границей: расспросы в будке, куда? зачем? к кому? рассматривание виз (а ведь у меня там четыре турецких штампа), ксерокс паспорта, вызов местного кгбшника, звонок в Ереван. Рассказываю про свой маршрут, наконец-то ставят штамп, желают счастливой дороги. Стерегут границу, а может, просто присматриваются, с кого можно взять денег за вход в Армению.

Заходящее солнце чешет верхушки гор, молоденький месяц светится в облаках. Говорю ему – поедем со мной, пути хватит до самого полнолуния. В сгущающихся сумерках мысли о результате пути – воспоминаниях, и процессе пути – всем том, что не затвердевает в памяти, не окаменевает визуальными образами фотокарточек и дорожных баек. Буквы, слова, предложения, абзацы, главы; дни, километры, знакомства, впечатления. Но процесс между строк, на белом пространстве страниц, среди пёстрого фона жизни.
Я в новой для себя стране. Армения. Тут другой алфавит и другие запахи – такие горно-дикие, как в Кабардино-Балкарии.

Сейчас где-то 21:30, и я устроился в палатке, в чьем-то придорожном саду, у трассы на Алаверди. Был замысел ночевать в монастыре, но не доехал до Ахпата 30 километров. Вот слышен выстрел невдалеке. Мерещится, будто звучит голос, приглушенный расстоянием. В десяти метрах от палатки, проносятся грузовики, иногда свистят ночные птицы. Буду спать, буду ждать утра.

* * *
Незаметно для меня началось чудесное утро небесного цвета. Ночевка удалась – 12 часов горизонтального положения. Проснувшись, касался солнечных пятен на тенте палатки – пальцы розовели от света.
Теперь сижу в дачном саду под персиковым деревцем, рядом малиновые грядки, пишу. Наблюдал комара-долгоножку, паука и танец бабочек. Сегодня 9 мая - закончилась одна война.

За этот день я доеду до самого Еревана.
Будут хорошие водители, выйдет целая экскурсионная программа по северу страны. Сперва будет дальнобойщик Вахтанг, работающий на линии Батуми-Ереван, он довезет до поворота на Ахпат (рассказывает анекдоты и что-то про историю этих мест, грузинский вариант о том, что все это было территорией Грузии). Потом будет шесть километров наверх по серпантину с Рубеном на жигулях-копейке 1974 года выпуска («42 года машине, мне было 23, когда сел за руль, вся жизнь прошла в этой машине»).

Монастырь Ахпат, основан в 976 году, на вершине плато в окружении обрывов.

Галерея ветров – так бы я назвал сквозной проход в монастырский двор, пространство продувает насквозь, старые кресты на границе света и тени.

Зажигаю свечу (прикупил у старушки на проспекте Руставели в Тбилиси), огонек коптит и дрожит на легком сквозняке. Огонек за все дороги и за тех, кто на них сейчас, и за мир в душе, от которого и вокруг воцаряется мир. Стрелка-тень солнечных часов указывает на непонятное время. Внутри хора-амазаспы прожектор дня раскрашивает воздух в синий, бьет в пол из-под самого свода купола, рассеянный свет прячется по углам и нишам в стенах.

Разговорился со священником отцом Атомом, о Карабахе (операция «Кольцо» 1992), о недавнем обострении («в апреле месяц назад четыре дня война настоящая шла, 17 наших погибло»), о язидах – курдском субэтносе («но они не мусульмане, а солнцепоклонники»), о традиции ваяния каменных крестов («называются хачкар, хач – крест, значит. В Нахичевани тысячи хачкаров азербайджанцы разбили»). Страшновато слышать, как священник говорит о войне, которую во что бы ни стало должно выиграть, о готовности народа идти на бой.

Потом постоял в луче света в притворе, где пел Саят-Нова, а теперь там хозяйничают ласточки, ловил благодать.
Веки просвечиваются насквозь, века каменной кладки, наоборот, хранят полумрак. И прорези окошек, синих от неба, зеленых от леса.

На трассу возвращаюсь пешком, серпантин срезать не удается по причине крутизны склонов. Один километр за 10 минут – идется легко, рассматриваю вершины, меряю шагами аршины, размышляю.

О том, что над горами всегда надо трудиться. Даже идя по ним, прилагаешь усилия по преодолению неровностей. Что уж говорить о человеческих попытках жить среди гор, обустраивать там быт, содержать дом. Не говоря уже о внедрении цивилизации среди этих высотных перепадов – все это электричество, газопровод, дорожное сообщение.

Горы требуют труда, труд этот изменяет трудящегося. Тогда горы перестают быть неестественным ландшафтом, исчезают с поля зрения местного жителя, становятся просто частью мира, вроде неба, реки, опушки дальнего леса, крика совы, силуэта орла. Для путника вершины странны и удивительны, турист их беспощадно и самоотверженно фотографирует и едет дальше, к бесчисленным городам на равнинах.

Внизу, в долине Дибета, начался дождь, и я прятался под навесом автобусной остановки. Меня подобрали Сусанна и ее сын Аршак и заправившись газом (тут почти все авто ездят на газе), мы поехали на запад. Разговорчивые и музыкальные, на плеере играет палитра от Queen и Океана Эльзы до армянских народных, они вдвоем подпевают. Потом а капелла Сусанна напевает армянскую элегию Тлеямат – «по менталитету армяне очень печальный народ». Песня действительно очень пронзительно-печальная.

Едем на Степанаван, зеленая долина от гор до гор, а посередине каньон, как разлом, трещина, внезапный провал посреди равнины. «Наш гранд-каньон» - хвастает Аршак, он забавный экскурсовод, по-русски знает совсем немного, говорит-говорит, а потом переходит на армянский, не меняя интонации, и болтает что-то сам себе.

Снова сворачиваем с асфальта трассы на грунтовку, едем к развалинам крепости Лориберд. Выходим из машины на прогулку-экскурсию. Дождь как раз перестал, выглянуло неуверенное солнце, залило заросли предвечерним светом, старые стены стоят по пояс в траве. Сусанна тут же находит съестные стебельки – кцохурь и шушан – и начинает собирать урожай. Я конечно же попробовал на вкус – похоже на редиску. Съел пару кореньев, не обедал ведь.

Проходим рухлядь царских бань на самом обрыве каньона, парламентскую каморку – раньше правители помещались в скромных объемах и площадях. По нынешним меркам это не парламент, а землянка. На краю пропасти пасется стадо овец, схожих очертаниями и оттенком на россыпь местных валунов, выглядывающих из-под земли. «Потому что баран без мозга» - емко заключает Аршак, глядя на беспечность овечек на обрыве.

После тоннеля под Пушкинским перевалом («Пушкин здесь смотрел труп Грибоедова» - сообщает Аршак) спуск вниз, к Ванадзору. Здесь неподалеку был эпицентр землетрясения 1988 года, поселок Спитак (означает «белый») был полностью разрушен. Прощаемся на развилке, дарю Аршаку открытку из Одессы, говорю – шноркалюсьон – спасибо по-армянски.

Дальше десяток километров с Ваганом, щетинистым, смуглым, носатым, настоящим армянином. Окна его жигуля конечно же затонированы (в Армении все машины с темными стеклами) да вот только цвет тонировки разный от стекла к стеклу.

Всех своих водителей расспрашиваю об истории, о войне. Слушаю местный вариант событий прошлого века. Узнаю много о Карабахе, дележе между непризнанными ленинским СССР и ататюркской Турцией специально не в пользу армян. «Армения слабая, пусть ее части побудут под турецкой опекой – так получился Азербайджан». «Из Нахичевани армяне мирно выселились, а из Карабаха – нет, они там вцепились в родную землю». «Карабахцы – отличные бойцы, будут воевать до последнего. Три советских маршала родом из Карабахских сел».

Подбирает Армен – сотрудник армянского центризбиркома, и с ним мы едем до семи часов вечера, до самой столицы.
А вокруг, тем временем, монгольские пейзажи – безлесные возвышенности, овечьи тропы, нитка дороги виляет, как хочет.

Объезжаем Арагац – четырехтысячный пик, весь в мрачных облаках, в полосах дождя, там, видать, очень неуютно сейчас. Интересно, кто-то там есть на склонах? Готовится на восхождение?

Слежу за отметками высот на карте в телефоне – 2200 метров, прохладно и ветрено, в Апаране заезжаем на парковку супермаркета, Армен угощает шашлыком. Обсуждаем с ним границы, языки («знаешь, что древнеармянский язык грапар схож с шумерским?»). Потом спускаемся в Ереванскую долину, из-под одеял Арагаца выглядывает низкое солнце, на горизонте угадывается конус малого Арарата – Масис, как его называют здесь. Сис – большой Арарат, прячется в тучах.

В Ереване я пробыл три чудесных дня. Пора выбираться из столицы: Метро Горцаранаин, потом микроавтобус на Ехегнадзор. Пишу в автобусе, закончилась ручка. Значит, три тысячи километров пути тождественны 14 сантиметрам пасты в стержне авторучки.

Впечатлил курс параллельно границе с изолированным азербайджанским анклавом Нахичеван – изрытые холмы, двухметровый защитный вал вдоль трассы. Военная обстановка здесь явно поддерживается и горы становятся укрепрайонами. ДОТы, опорные оборонительные пункты чернеют на серых холмах – едем вдоль границы. Вдалеке столб пыли – там пыльные дороги. Неуютные ландшафты. Земля грязно-бурая, цвета просроченного молочного шоколада. И за что здесь воевать?

Водитель закурил, армянский шансон сменился русским рэпом, окружающие горы демонстрируют слоистые внутренности, выставляют напоказ свои каменные кишки. Минуем горные поселочки Елпин, Чива, Арени, при дороге лавки с зеленью, фруктами, грибами и красными цветами. Пастухи жгут сухой кустарник, дымные шлейфы внизу, и овцы, как камни.

Чумазый бензовоз неопределенного цвета ползет по серпантину. Такие горы и такой антураж я видел на фото из Чечни и Дагестана. Зангакатун – поселок, в котором сейчас идет дождь, и только этим он примечателен для того, чтоб оказаться в моих записях. Проезжаем перевал, всюду горы, горизонт светится от снегов, облаков и обилия воздуха.

В верховьях еще цветут яблоневые деревья. На дорожных знаках появился километраж до пограничного с Ираном Мегри – 256 километров. Горы будто замшелые – трава тут никак не может прочно уцепиться за глинистую осыпь. Как она вообще решает здесь расти? Пожалуй, так же, как и люди решают здесь жить.

Неподалеку от дорожных обочин часто видны ржавые кузова брошенных легковушек, иногда кабины грузовиков, иногда старинные фюзеляжи автобусов. Металлолом, которому никто не уделяет внимания. Расспрашиваю – оказывается, здесь за одну тонну стали дают всего 20-25 долларов, собирать невыгодно, поэтому бизнеса металлистов, как у нас в промзонах, нет. Иногда виднеются разбитые авто, скатившиеся с обрыва на серпантине – на обочине памятники и венки, но машину вытаскивать из пропасти никто не стал – зачем?

В Вайке дедушка угощает зелеными яблоками, другой дедушка предлагает за тысячу отвезти на перевал, вежливо отказываюсь. Остановился бусик, вышла молодежь, школьники, студенты.
– Откуда?
– Степанакерт, Карабах.
– Как у вас там?
– Всё нормально.
А ведь я и сам так же машинально отвечаю на вопрос о том, как там у нас, в Украине.

Веселый водитель Гарик, везет микроавтобус с бразильским кофе из Еревана в приграничный с Карабахом Горис. Обгоняем военные грузовики темно-оливковой раскраски. В кузовах под брезентом молодые солдаты, сжимают в кулаках дула автоматов. Ребята едут в Карабах. Навожу фотоаппарат через лобовое стекло, Гарик говорит – не снимай, нельзя.

Вышел на развилке к Татеву, поблагодарил водителя и тут же устремился в сторону от трассы, на вершину ближайшего холма, зеленого и волосатого от травы. Мимо иранских дальнобойщиков (до этого приветствие «салам» говорил только в шутку), против крепкого ветра, гудящего в ушах, в сторону солнца, устроившегося в центре неба, улыбаясь собственным сандалиям (смотрю под ноги, вдруг это змеиные места), напеваю – «у холма нет вершины, он круглый, как эта земля».

Обедаю тем, что завалялось в рюкзаке. Подхожу к сборщицам трав – они ножами подсекают нужные стебельки, расспрашиваю о змеях, они успокаивают – тут для змей холодно, они по лесам водятся.

Подвозят парни на Жигулях, останавливаются под скалой, говорят мне - идешь с нами. Что делать, иду. Оказалось, они ехали, чтоб понырять в пещерных озерах, я полазил там с ними вместе.

Прозвенел колокол Татева – семь часов пополудни, вечернее богослужение. Захожу в ворота монастыря.

Меня оставили на ночь в комнатке для гостей – диван, притрушенный каменной крошкой с потолка, неоштукатуренные камни грубой кладки, закопченный камин, узкие проемы окон-бойниц, между стеклами рота мертвых пчел, застрявших или съеденных соседом-пауком.

Угостили вечерей – крапивный суп с перловкой, пирожок-женгяловхац, коржики-хлебцы, салат из местных диких трав – «три месяца в году местные едят траву». Сперва отец Микаэль сказал, что если с палаткой, то оставаться мне в яблоневом саду за монастырской стеной, «там туристы остаются». Но после совместного ужина любезно предложил комнату-келью для ночлега, замечательно, спасибо.

За ужином священник показывал фотографии на своей камере, он снимает монастырь на протяжении года, кадров 30-40, не больше, но там уместилась зима-весна-лето-осень-зима и снова весна.

Последние на сегодня посетители монастыря ушли еще до заката, рабочие закругляются со сменой, реставрация родника у северной стены затихает. Облака тяжелеют, красятся в оттенок старых камней монастырских стен – оловянно-серый. Птички-трясогузки того же цвета (в сумерках всё моноцветно) бегают по двору, заменяют дневных ласточек. Меня клонит в сон, но не от усталости, нет. Просто поздно лег и рано проснулся. А день, хоть и вместил 200 километров на юго-восток, не сморил, наоборот – очень порадовал собой.
Закат погас почти мгновенно, песчаная золотистость стен в теплом свете сменилась холодной серостью горных сумерек. Пора спать, уже восемь часов вечера.

Снова на трассе, у вчерашнего зелено-волосатого холма. Иранских грузовиков к сожалению нет. Но есть все тот же ветер, в пору ставить ветрогенераторы. Приятная встреча на этом перекрестке – коллеги по автостопу Алекс из Франции и Каролин из Бельгии. Нам в разные стороны, но успеваем поболтать. Парочка уже 9 месяцев в путешествии: Франция – Кавказ – Иран – Индия – Непал и теперь так же обратно!
Почти сразу рядом притормаживает Арарат: «до Капана подходит?» – едем! Машу французам на прощанье, мы с ними знаем - дорожные встречи часто мгновенны и еще чаще неповторимы.

А Арарат выжимает полный максимум из своего белого двухдверного праворульного нисана с коробкой-автоматом – 140 км/ч на редких прямых участках и около 80 км/ч на серпантинах. Едет из Еревана – получил повышение, был сержантом, стал лейтенантом. Говорит, в Одессе есть подружка, хочется к ней съездить, но полицейским здесь сложно выехать за рубеж, нужно министерское разрешение. И постоянно сигналит встречным авто – его родной город маленький, всех в лицо, если не поименно, знает.

Останавливаемся на чай в буфете, прошу своего водителя нарисовать мне в блокноте карту Армении. Уже на подъезде к Капану минуем брошенное село. Арарат говорит, это эхо войны 1992 года. Город с юкатанским именем Капан встречает жарой и мороженным за 250 драм. Прохожу весь центральный проспект, тянущийся вдоль реки. Целый час сижу на выезде из города, жарко и скучно.

Потом двумя попутками (Артур и Павел) добираюсь до Коджарана. Тут горы разворочены медно-молибденовым комбинатом, тридцатикилометровые трубы сливают отходы производства в долину, щебневые отвалы висят над поселком, склон режут экскаваторы, тянут трубы ГЭС, в лужах вода красного цвета. Жестяные крыши бараков прижаты камнями.

Автобус на Мегри и к приграничномк Агараку, отдаю 1000 драм за проезд, не хочу задерживаться на этих гиблых карьерах. Едем на перевал Дебаклу, там еще не стаявший снег, высота 2535 м – пожалуй, высшая точка моей дорожной линии. Виды хороши, но что-то подобное я уже видал. А вот после перевала…

С перевала открылся вид на юг, там в проеме долины Мегри, там в дымке – это Иран. Каменные осыпи с пятнами грязного снега переходят в негустые луга, они прячутся ниже в лиственном лесу. Но по мере продвижения склоны незаметно меняются – тут и там выныривают острые скалы, конгломератные обрывы, у камней входит в моду рыжий цвет.

Кирпичная река, в нее впадает приток бетонного цвета. Вдоль берега колючая проволока – граница идет посередине реки, на том берегу уже песок и скалы Исламской республики Иран. Пограничный забор здесь фотографировать конечно же нельзя, но плевать.

Потрясающая смена в ландшафте – сплошь скалистые шипы, камни-камни, зелень жмется к оазисам вдоль реки. Какой азиатский вид! Я впервые в настоящей Азии. Это та самая Азия, что меняла ход истории, врываясь полчищами монголов, ариев, тюрков, персов. Я впервые вижу Иранское нагорье – оно тянется отсюда и до самого Афганистана, плавно переходя в Гиндукуш, Памир, Каракорум. Как волнующе. Я по-настоящему взволнован, это чудное чувство.

Облака остаются на севере, дальше только «бездонный купол Азии, в чьей синеве пилот или ангел разводят изредка свой крахмал». Здешнее солнце окружено ореолом песчаного цвета – жара и пыльная взвесь, поднявшаяся с высоких холмов. Воздух звенит. Пахнет засухой, соляркой и полынью. Полынь здесь имеет чуть другой, более сладкий, запах. А горы необычайны – азиатский пустынный формат, рельеф в виде зубов всех мастей – коренные, резцы и острые конические башни клыков.

Не спешу на пограничный мост, обедаю во дворике, ем мороженное (куда ж без него, жарко), смотрю в окна – на четвертом этаже мамаша с грудничком, выглядывает, с балкона она показывает младенцу мир. У них окно на юг, то есть прямо на Иран. Хороший вид, как по мне. Карапуз смотрит внимательно, не капризничает. Мать поглядывает вниз – ее внимание привлекает незнакомец с оранжево-черным рюкзаком, сидящий на лавочке во дворе.

Вот незнакомец достает блокнот и что-то пишет, вот он встает, потягивается, взваливает рюкзак на плечи и уходит. Все идет своим чередом, бабульки сплетничают на соседней скамейке, солдатики в майках, армейских зеленых штанах и в берцах лезут на дерево, абрикос или шелковицу, в надежде полакомиться сладостями, день нащупал вершину и начинает послеполуденный спуск к вечеру.
Пора, следующие строчки будут по ту сторону пограничной реки.